Андрей
Вокруг дома валяется неубранный мусор, с левой стороны возвышается гора щебня. Его завезли сюда, чтобы выровнять дорогу, ведущую от шоссе через посёлок и к водонапорной башне, неловко торчащей над низкими крышами одноэтажных строений. Андрей курит, прикрывая сигарету от февральского ветра озябшими пальцами. Он замечает у контейнера с пожертвованной одеждой какое-то движение. Это Махмуд. Андрей глубже затягивается. Ему жаль Махмуда, в следующей жизни его не ждёт ничего хорошего. Андрей прячет окурок в руке и идёт к дому. Под сапогами хрустит промёрзшая глина. На востоке занимается робкая заря. В доме, приоткрыв дверь спальни, Андрей смотрит на спящих детей, пятилетнюю Ио и семилетнего Алекса. В соседней спальне спит его жена Мин. Тишина и покой, которым веет от мерного дыхания детей, не дают ему осознать, что этим вечером для них здесь всё закончится. Но мысль об этом подталкивает его к действию. Он снова выходит на улицу и идёт в сторону шоссе. Ему сразу попадается попутка.
– До администрации подбросишь? – спрашивает Андрей молодого парня в бейсболке.
– Садись.
Андрей садится на измазанное машинным маслом пассажирское сиденье. Разглядывает водителя. Тот одет в засаленный комбинезон с закатанными рукавами. Загорелые руки грязные от ежедневной черновой работы.
– Механик с базы? – спрашивает Андрей.
– Да, седьмой месяц. А ты? – пареньзакуривает сигарету с марихуаной.
– Инженер, – отвечает Андрей. – Сегодня уезжаю, – добавляет он спустя несколько секунд.
– Ааа, – выдыхает дым механик и с интересом смотрит на Андрея. Андрею знаком этот взгляд. – Да воздастся тебе, – произносит парень спокойно ритуальные слова.
– Как и тебе за дела твои, – произносит Андрей вторую половину сакральной фразы, и дальше они едут в молчании.
Андрей смотрит в окно. По обочинам дороги тянутся глухие заборы – за ними стройки. Город 1021Б разрастается, ввысь одна за другой взмывают железобетонные высотки. Башенные краны ещё спят, но уже через полчаса гигантские механические журавли оживут и зашагают, качая головами на стометровых стальных реях. По ним заползают муравьи-строители в оранжевых защитных касках. Андрей проектировал этот новый микрорайон. Машинально он ещё думает о нерешённом вопросе с коммуникациями, но потом вспоминает, что теперь это уже не его забота.
В администрации Андрею сразу бросается в глаза царящий там переполох. Маленький лысоватый клерк проносится мимо него с перекошенным от досады лицом. Высокая женщина с завитыми пепельными волосами проплывает мимо с красными от слёз глазами, сжимая в руках какие-то отпечатанные листы. Группа мужчин стоит у зелёного уголка и о чём-то разговаривает приглушёнными голосами, у одной половины лица мрачные, у другой скучающие. В воздухе стоит сигаретный дым. Андрей идёт по длинному корридору с потёртым жёлтым паркетом, сворачивает к входу в зал приёмов и останавливается. Справа от себя он видит открытую дверь просторного кабинета с мебелью красного дерева. На полу лежит дорогой ковёр, а над ковром на привязанной к крюку для люстры верёвке бесформенной кучей висит глава администрации Райан О’Нил. Райан мёртв. Андрей не может оторвать взгляд от почерневшего лица. Они были знакомы. Срок Райана истекал на день позже срока Андрея. Кто-то толкает его в плечо, и он слышит: «Дайте пройти! Понабегут раззявы». В кабинет мимо Андрея протискиваются три человека. Это приставы и врач – они должны зафиксировать смерть. Андрей понимает, что ему тут сейчас делать нечего, – в ближайший час никто в администрации не станет заниматься его мусором и щебнем.
Снаружи, на крыльце, он закуривает сигарету. Тусклый молочный утренний свет заливает окрестности. Мимо Андрея, ссутулившись, суетливо пробегают спешащие на службу обыватели – жители админгородка и его районов. В глазах каждого только одно – успеть, успеть, успеть за свой срок внести свой вклад и обеспечить себе достойную новую жизнь. Возможно, для Андрея это первый день за последние три года, когда он может взглянуть на эту картину взглядом стороннего наблюдателя. Ему уже не нужно никуда спешить. Он думает о самоубийце в здании. Им обоим было по двадцать лет, когда случился Большой Поворот, и Первый Консул указал миру Новый Путь. Андрей как-то приспособился к новой реальности, а Райан слишком сильно держался за воспоминания, и теперь он мёртв.
Внезапно Андрей ощущает вибрацию в районе груди – это во внутреннем кармане куртки связное устройство сообщает о входящем запросе. Он извлекает из кармана плоскую чёрную коробку и раздвигает приёмную антенну. Как обычно, что-то разобрать среди помех и шумов крайне трудно. Но мало-помалу он различает отдельные слова, и, по мере того как их смысл складывается воедино, внутри у него всё холодеет. «Дом», «Призраки», «Мин». Эти слова звенят у Андрея в ушах, пока он бежит к дороге. Стоя в кузове грузовика, вцепившись окоченелыми руками в зазубренные стальные края, он готов зарыдать от отчаяния. Почему он ушёл сегодня из дома?
Самосвал останавливается у обочины, и Андрей, перепрыгнув через борт, спрыгивает на землю. Он несётся как ветер и через минуту влетает в переднюю своего дома. Распахнув дверь гостиной, он шагает внутрь. На старом диване, прижавшись друг к другу, сидят его жена и их дети. Их лица встревожены, но с ними всё в порядке. Андрей чувствует, как стальные тиски, державшие его сердце, разом разжимаются. Припав на одно колено, он обнимает Мин и детей. У стены, скрестив ноги и дымя сигаретой, стоит Анил – старший офицер Сил Поддержания Порядка. Он кивает Андрею. Тот поднимается, и они пожимают друг другу руки.
– Что случилось? – спрашивает Андрей, вытирая кровь на своей правой руке. Видимо, он поранился, спрыгивая с грузовика.
– К вам наведались «призраки». Но всё обошлось, не волнуйся, Махмуд их спугнул. Он шарился по мусорке с задней стороны и увидел, как они забираются в дом через воздухозаборник. Вот только я был в другом секторе, не сразу добрался.
Андрею слышится досада в голосе Анила.
– Что с Махмудом? – спрашивает он офицера.
– Ему сильно досталось.
– Где он сейчас?
– Увезли в больницу за несколько минут до того, как ты пришёл.
Андрей думает о том, как им несказанно повезло. Потом смотрит в чёрные глаза офицера:
– Спасибо.
– За что? – скривив рот, спрашивает Анил.
– За всё.
Анил понимает, что Андрей имеет в виду. За три года они стали теми, кого до Большого Поворота назвали бы друзьями. Но с завтрашнего дня они больше никогда не услышат друг о друге и останутся лишь воспоминаниями, среди сонма других подобных воспоминаний.
– Я зайду вечером, дом пока останется под наблюдением, – говорит Анил и направляется к выходу. Проходя мимо Алекса, он взъерошивает ему волосы, и тот довольно улыбается. Дети любят Анила.
В палате больницы горит тусклый электрический свет. На потолке жёлтые разводы, видимо, когда-то протекла вода. Стены до половины высоты выкрашены в тоскливый болотный цвет. Андрей смотрит на грубые крупные капли застывшей краски, затем переводит взгляд на лежащего на койке Махмуда. Глаза закрыты, никакого движения. Его тёмная кожа будто бы стала ещё темнее, черты лица растворились, ушли в себя. Можно было подумать, что он мёртв, если бы не деловитый треск аппаратуры жизнеобеспечения, мигающая зелёная лампочка и небольшой выпуклый экран, по которому при каждом ударе сердца пробегает нервная стремительная кривая. Махмуд в коме. Андрей кладёт свою ладонь на его прохладный лоб. Он пытается проникнуть в сумеречный мир этого чужого ему человека. Почему ты с каждым витком опускаешься всё ниже и ниже, спрашивает Андрей немое лицо. Не можешь найти в себе силы? Не хочешь? Не веришь? Лицо хранит безмолвие. Андрею становится страшно от своих собственных вопросов и от этой красноречивой тишины. На прощание судорожно сжав руку Махмуда, он выбегает из палаты.
Как и всякая другая жизнь, эта жизнь заканчивается в полночь. Времени на сборы осталось немного, но перед тем как вернуться домой, Андрей заворачивает в Храм. От ворот к главному входу через сад ведёт мощёная тропинка. Андрей сбавляет шаг – здесь не позволяется спешить. Тяжёлые мокрые деревья и мшистые валуны готовят душу к тому, чтобы открыться, – их созерцание обязательно. На мраморных ступенях под навесом сидит седой старик в жёлтом ватнике и курит длинную трубку. Сложив руки на груди, Андрей приветствует его поклоном. Отворив тяжёлую дверь, Андрей крестится и шагает в полумрак. Слева и справа от него горят ряды свечей. Он медленно идёт вдоль слабо колеблющихся язычков пламени. Впереди открывается вход в круглый Зал молений. Он направляется к одной из Фигур. Это деревянная скульптура – Иисус Христос на кресте. Андрей преклоняет колени перед Спасителем.
– Сегодня прошу тебя об одном. Сегодня прошу не для себя. Дай Махмуду здоровья, дай ему очнуться, дай ему света, дай ему счастья.
Андрей глубоко вдыхает запах ладана и поднимается с колен. По ковру с витиеватым узором он идёт к следующей Фигуре – бронзовому Будде.И здесь он также преклоняет колени и повторяет свою просьбу. Затем вдыхает запах курящихся благовоний и идёт дальше.
Он просит о том же самом у пророка Мухаммеда, у Шивы, у Яхве, у больших и малых божеств всех сторон Земли. Он столько раз повторяет свою просьбу, что уже не замечает, произносит ли он всё ещё какие-то слова, или мольба льётся из него сама, бестелесная, лёгкая, как дыхание, как слеза.
Когда Андрей покидает Храм, на душе у него спокойно. Тёмная листва провожает его тихим шелестом. Тяжёлые ветви медленно покачиваются, будто машут ему вслед.
Через несколько часов Андрей, Мин и дети прибывают на Распределительный пункт № 10254. Выходя из дверей дома, который они больше никогда не увидят, жена сказала ему то, что теперь перекатывается в мыслях Андрея как свинцовый шарик. «Призраки» не пытались увести их силой – они пытались уговорить Мин уйти с ними по своей воле. Добровольно примкнуть к тем, кто отринул Новый Путь? Кто пойдёт на такое? Про «призраков» рассказывают страшные вещи: про их дикость, про жестокость и бесчеловечность. Свинцовый шарик тревожит Андрея, но сейчас ему некогда серьёзно обо всём подумать. Он смотрит на гигантское табло, горящее над путями. Всё уже посчитано и взвешено, и теперь бесстрастный маховик определяет их судьбу. Загорается код направления, и Андрей вытирает пот со лба. Вокруг стоит чад и гам. Десятки тысяч людей, как море, заполняют платформы между путями. Огромные железнодорожные составы насыщают воздух грохотом, лязганьем и свистом. Двери трёхэтажных вагонов раскрываются, и на перронах появляются, сжимая в руках скромные пожитки, новые жители Города 1021Б. Кто-то с усталым лицом, кто-то, наоборот, с горящими глазами, но все как один – явившиеся в этот мир, будто новорождённые, без прошлого, чтобы начать всё с чистого листа.
Вот их состав. Двери вагона открываются, изнутри льётся яркий электрический свет и играет музыка – какой-то концерт Моцарта. Андрей, Мин и дети заходят внутрь. Они находят свои места и располагаются. Дети возбуждены – для них это всё в новинку, они вертятся и ёрзают. Вскоре все вокруг рассаживаются, и в вагоне становится тише. Сквозь смычковые становится слышен какой-то посторонний звук. Андрей понимает, что это чей-то тихий плач. Он сжимает подлокотники и закрывает глаза. Состав трогается.
Первый Консул
Отделанная золотом ванная комната освещается свечами в серебряных подсвечниках. Вымыв руки, Эдмунд, Первый Консул Нового Пути, опирается о мраморную раковину и смотрит на себя в зеркало. Оттуда на него сурово глядит полноватый шестидесятилетний бородатый мужчина. Глубокая морщина крутой линией чертит лоб пополам. За круглыми очками проницательные глаза. В глазах гуляют искры.
Значит, они всё-таки решились на заговор. И, судя по отчёту Секретной Службы, весьма в нём преуспели. Не сказать, что это стало для Эдмунда неожиданностью, – в последние годы противодействующие ему движения набрали силу, и рано или поздно что-то подобное должно было случиться. Но увидеть среди заговорщиков имя Винсента стало для него ударом. Винсент был одним из его старых соратников и единомышленников. Они оба воевали в Великой Войне и познали весь её ужас, они наблюдали, как истребляются сотни миллионов, и вернулись домой поседевшими. И поэтому, когда двадцать лет назад Эдмунд в лихорадочном запале представлял перед смеющейся толпой концепцию Нового Пути, Винсент был одним из тех немногих, чьи глаза загорелись. Вместе они планировали и совершали переворот, вместе поднимали флаг новой жизни и нового человека. Да, с годами их взгляды на методы и результаты всё больше различались, а после многих споров в отношения закрались холодность и взаимное разочарование, но Эдмунд никогда бы не поверил, что Винсент предаст его, примкнув к тайному заговору. Дело было худо. Политический вес Винсента мог сделать возможным то, что ещё лет пять назад казалось немыслимым,– непереизбрание Эдмунда на пост Первого Консула. Человек в зеркале стискивает зубы.
Лопасти вертолёта медленно вращаются, и Эдмунд откидывается на спинку мягкого комфортабельного кресла. Вскоре машина плавно отрывается от земли и набирает высоту. Внизу он видит огни своей резиденции, исчезающие в февральском тумане. До заседания остаётся два дня, и ещё есть время повернуть всё в свою пользу. Но для этого потребуется поступиться кое-какими принципами.
Через час вертолёт садится на площадку на крыше огромного замка. Это средневековая крепость, расширенная и оборудованная под современные нужды. Их встречают слуги в ливреях с электрическими факелами в руках. На красном ковре, сжимая в руке чёрный зонт, стоит первый секретарь партии Марко Рудберг. Он кланяется Первому Консулу с обычной подобострастной улыбкой, но в этот раз Эдмунду мерещится в ней затаённое торжество. Не подавая виду, он кланяется в ответ, и они проходят во внутренние покои. В глаза Эдмунду бросается роскошь, с которой обставлена резиденция Марко. Повсюду платина, жемчуг и яшма, на стенах и потолке резные панели красного дерева, слоновая кость и янтарь. Он вспоминает первые дни партии и аскетичность, которая требовалась от каждого члена. Теперь эти нормы отмирают, и пусть ещё не все неприкрыто кичились своим богатством, первый секретарь Марко был одним из тех, кто уже ничего не скрывал, будто говоря, что наступило другое время.
В кабинете горит камин. Марко наливает им коньяк в бокалы, и они садятся в удобные кожаные кресла. Эдмунд делает глоток, и горло обволакивает приятное пряное тепло.
– Я хочу с вами поговорить о выборах, Марко, – говорит он. – Мне нужна гарантия поддержки вашей фракции.
Первый секретарь невинно смотрит Эдмунду в глаза.
– Неужели вы сомневаетесь в нашей поддержке? – спрашивает он с улыбкой.
Эдмунд игнорирует этот вопрос.
– Винсент не даст вам того, чего вы хотите, – устало говорит он, – не даст повысить квоты.
– Почему вы считаете, что вопрос квот так важен для меня?
– Перестаньте, Марко, – морщится Эдмунд, – всем известно, чего вы добиваетесь.
– Равноправия.
– Чушь собачья! Вам нужна власть.
– У вас ко мне что-то ещё? – ледяным голосом спрашивает первый секретарь.
Эдмунд встаёт:
– Если ваша фракция меня поддержит, я сниму запрет на повышение квот.
Перед тем как покинуть кабинет, он задерживается на несколько секунд, будто бы для того, чтобы осмотреть картину над дверью. Ему надо, чтобы его слова обрели их полный вес.
– Слово Первого Консула? – тихо спрашивает Марко.
– Слово Первого Консула, – нехотя произносит Эдмунд и выходит.
На обратном пути он думает о том, правильно ли поступил. Квоты на постоянное окружение ввели, чтобы ни один из лидеров партии не мог слишком окрепнуть, превратившись в доминирующую силу. Постоянная ротация обеспечивает баланс сил. Отмена квот приведёт к усилению прежде всего тех, кто готов платить больше других и кто не чурается грязной игры, и первым среди них будет Марко. Это приведёт к потере равновесия в хрупкой системе планетарного управления. Последствия были труднопрогнозируемыми. Но с этим Эдмунду придётся разбираться потом. Сейчас главное – это сохранить свой пост. Он останется Первым Консулом ещё на два года, и исполнительная власть по-прежнему будет в его руках, а значит, он ещё поборется.
Круглый Зал заседаний заполнен людьми. Ярко светят тяжёлые хрустальные люстры. Сквозь приоткрытую дверь Эдмунд смотрит на членов партии, что в своих синих креслах ждут его появления. В воздухе висит монотонный гул нескольких сотен голосов. Наконец он толкает тяжёлую дверь, и гул смолкает. В звенящей тишине он проходит к своему месту за длинным столом на возвышении, за которым уже сидят первый секретарь Марко, Вторые Консулы Винсент и Григорий Ещенко и ещё несколько человек из правления. Весь зал встаёт и кланяется Первому Консулу. В воздухе громом звучит приветственное «Слава Новому Пути!», и все рассаживаются по своим местам. Марко открывает заседание. Сперва голосуют по малозначительным вопросам. Это длится час, после чего Марко объявляет перерыв. Часть партийцев разбредается, часть остаётся на своих местах и переговаривается в ожидании основного события. Эмдунд ловит на себе любопытные взгляды. Он замечает, что так же посматривают и на Винсента.
Наконец перерыв заканчивается, и начинаются выборы на пост Первого Консула. Марко звучным голосом зачитывает перечень имён, и партийцы отдают свой голос одному из четырёх кандидатов, используя мониторы на своих столах. Через пять минут все заканчивают, и на главном мониторе отображается итоговый результат. Все встают со своих мест, и вновь раздаётся громогласное «Слава Новому Пути!», а также «Да здравствует Первый Консул!». На Эдмунда обрушивается лавина аплодисментов, слева от себя он видит активно хлопающего в ладоши Марко, а за ним – побледневшее лицо Винсента. Заметив взгляд Эдмунда, Винсент грустно улыбается. Десятая подряд победа на выборах для Первого Консула. За него проголосовали все как один. Эдмунд знает, что, когда придёт время, и его обыграют, поражение также будет абсолютным. «За» не проголосует никто.
В конце заседания – церемониальные личные встречи членов правления с Первым Консулом. Эдмунд восседает за массивным столом, в руках его – директивы, которые он раздаёт входящим. Когда наступает черёд Винсента, Эдмунд делает знак, и из ниш по периметру зала выступают вперёд солдаты секретной службы – личная армия Первого Консула. Эдмунд молча протягивает Винсенту его директиву.
– Что там? – спрашивает Винсент, взвешивая в руке позолоченный конверт. Голос его спокоен.
– Ты оставишь свой пост в течение трёх дней.
– С формулировкой?
– Утрата доверия.
– Ты мне не доверяешь?
– Ты смеешь спрашивать? – в Эдмунде закипает ярость.
– Нет ничего выше Нового Пути, так ты говорил раньше, – Винсент смело смотрит ему в глаза.
– Я и есть Новый Путь, – мрачно отрезает Эдмунд.
– Нет, – качает головой Второй Консул, – ты уже давно потерял из виду все ориентиры. Помнишь, как раньше мы посещали наблюдательные башни на распределительных пунктах? И ты говорил, что если мы увидим слишком много несчастных лиц, то ты готов представить миру ещё десять концепций, лишь бы в глазах незнакомого человека на перроне появилась вера в будущее. Ты проводил часы перед этими мониторами.
– Ты сам знаешь, что у меня больше нет на это времени.
– Ты станешь погибелью своего дела, Эдмунд, – с грустью заключает Винсент. –Чтобы ты ни пообещал Марко, это станет началом конца.
– Ты свободен, Второй Консул, – взмахивает рукой Эдмунд.
Винсент твёрдой походкой покидает зал.
И снова Эдмунд в вертолёте, и снова сквозь наушники до него доносится мерный рокот вращающихся лопастей. На сердце у Первого Консула нехорошо, и он пытается заглушить смутную разноголосицу чувств и мыслей третьей порцией двойного виски. Но вместо того чтобы притупить восприятие, алкоголь только усиливает какое-то тягостное теснение в груди. В ночи земля светит ему огнями городов и поселений, и внезапно ему приходит в голову мысль.
– Аркадий, – говорит он в микрофон связи.
– Слушаю, – раздаётся в наушниках голос пилота.
– Сколько до ближайшего распределительного пункта?
– Пункт № 10254 в стапятидесяти километрах.
– Летим туда.
– Понял. Меняем курс.
Наблюдательная башня двухсотметровым исполином вздымается над паутиной железнодорожных путей. В круглом зале мониторинга Эдмунд смотрит на сотни экранов, покрывающих стены от пола до потолка. Сотни лиц, сотни судеб. Единственный неврущий способ оценить последствия того, что они сотворили. После Великой войны стало очевидно, что прежние социальные модели должны быть отринуты, дабы не повторилось это безумие в будущем. Люди на протяжении всей своей истории уничтожали друг друга, сбиваясь для этого в стаи по любым отличительным признакам, будь то место жительства, один язык или одна вера. И был предложен грандиозный замысел, подобного которому ещё не рождало человечество. Идея состояла в том, чтобы уничтожить привязанность каждого человека к какому бы то ни было кругу. Первый Консул и партия Нового Пути упразднили институт государства, чтобы исчезло понятие соотечественника. Все места поклонения отдельных религий были разрушены, и появились Храмы, где под одной крышей соседствовали все известные верования мира. Но главным орудием становления нового мира стало обязательное переселение каждого человека на земном шаре каждые три года. Любые связи и контакты, заведённые на очередном месте жительства, оказывались порванными после переезда. Для этого ввели жёсткий запрет на покидание текущей зоны проживания, запрет на интернет, телефон и любые другие средства дальней связи. Единственной ячейкой, которой позволялось не распадаться после окончания очередного этапа (или жизни), стала ближайшая семья. По окончании срока Система распределения начисляла каждому индивиду балы в соответствии с тем, что он смог предложить обществу за три года. Если он был добропорядочным гражданином, стремился сделать жизнь вокруг себя красивее, чище, достойнее, то в следующей жизни ему за это воздавалось, и он попадал на более высокую ступеньку карьерной лестницы, или ему доставался более просторный дом, или более живописное место обитания, или более добрые соседи. И наоборот, люди, не сумевшие принести пользу обществу, опускались с каждой жизнью всё ниже и ниже, пока не пропадали вовсе. Память об ужасной войне, пропаганда и абсолютная власть партии позволили осуществить переход к новому мироустройству относительно безболезненно, но были и те, кто активно противодействовал этому курсу. Отступники, они же «призраки», были теми, кто умудрялся избежать переселения и вырывался из колеса этапов. С этими борцами с системой было трудно совладать, и они доставляли много хлопот.
Когда-то давно, когда Эдмунд говорил о Новом Пути в тесном кругу, он привёл пример: добиться того, чтобы негр из Уганды пил чай на пятом этаже в Харькове, слушая музыку на казахском, а на столе его лежала Тора, а мысли его были наполовину на китайском. Принадлежность к определённой группе и агрессия к чужакам заложены в нас на генетическом уровне, говорил Эдмунд. Но что если отнять у человека любую возможность приобщиться к кому бы то ни было? Отобрать у него эти костыли и сказать ему: всё, за спиной твоей больше нет никого, иди вперёд сам. Теперь ты только личность и больше никто, а дом твой – всё человечество. Сдюжит ли человек с такой свободой, по силам ли она ему?
Выйдя на смотровую площадку, Эдмунд смотрит вниз. Он уже не понимает, хорошо ли то, что он сделал, или плохо. Спас он этот мир или погубил его. И только воспалённые глаза жадно смотрят на то, как тысячи сияющих составов, будто тысячи горящих стрел, пронзают черноту ночи.